ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКАЯ РОДИНА |
ПОСТИЖЕНИЕ МИРА |
Вера Калмыкова | ГЕОГРАФИЯ ОТЕЧЕСТВА |
С упорством, достойным лучшего применения, мой дед двенадцать лет искал дачу.
Последовательно были отвергнуты Жаворонки, Сенеж, Малаховка, Апрелевка, Кратово
- слишком близко к Москве, слишком далеко от станции, нет реки, нет леса, есть
лес, но нет грибов... Наконец в семидесятом году был куплен садовый участок
около станции Назарьево по Горьковскому направлению.
Старожилы - те, кто появились здесь в конце пятидесятых и строили первые дома
из ящиков, фанеры, картона и уворованного шифера, - рассказывают, как бульдозеры
заравнивали бывший карьер, засыпанный кое-как песком и мусором. Под плугом бульдозера
мелькали недоделанные глиняные фигурки из знаменитой петушинской глины.
Тогда сюда выезжали как на дачу во времена Обломова: правда, уже не на телегах,
а на грузовиках дважды в год возили туда-сюда кровати, подушки, посуду... Дачницы
к месту законного отдыха прибывали в широкополых шляпах, привозили и увозили
с собой яркие цветастые платья, шезлонги и зеркала. Очень скоро традиция сама
собой отмерла: несподручно в широкополой шляпе обрабатывать обязательные, предписанные
уставом садового товарищества серовато-рыжие суглинистые грядки, а платья на
ярком солнце выгорают, и вообще - не отдыхать приехали...
Домишки набивали старьем, рухлядью - никому не нужной мебелью XIX века, с глаз
долой увезенной из Москвы. Дед собственноручно урезал ножки у венского стула
и покрыл его салатно-голубым колером для увеселения глаз. Красочку я вычищала
из глубоких трещин много позже и почтения к деду не испытывала. Сердобольные
друзья и родственники, не обзаведшиеся садовыми участками, отдавали надоевшее
- "на даче пригодится". Спичечные дома превращались в склады вещей,
обилие забывалось за зиму и неприятно поражало по весне, когда всё это надо
было проветривать на солнце. Носили что попало, и пожилые дамы отнюдь не стеснялись
обнажать сквозь редкозубые заборы свои многоярусные телеса, колыхавшиеся в такт
камланию над грядками.
Наш бывший хозяин был, вероятно, человек с размахом: картонный дом он сделал
двухэтажным, с двумя крыльцами, насадил яблоневый сад, устроил голубую беседку,
садовую скамеечку в шиповнике и ландышах и курятник. Две большие застекленные
веранды насквозь промывались дождями; при сильном ливне струи воды ударялись
о стены дома и прорывались сквозь узкие щели между досками, на полу разливаясь
пенистыми потоками. Остановить воды могла только плотина из нескольких тонких
одеял. Старая одежда висела везде; из тех же ящиков дед ежегодно сколачивал
всё новые и новые галошницы - годная для дачи обувь в них не влезала. Единственным
спасением от полчищ ношеных вещей были воры, ежегодно чистившие дачи зимой и
освобождавшие тем самым пространство для новых дарений. Сплыли, например, отданные
кем-то серебряные туфли, уложенные в сундук и той же зимой украденные, - оплаканные
и незабвенные, ах, какая у них была теплоизоляция!
Когда наш старый дом доживал последний год, в него забрались бомжи: вытащив
забытые макароны из коробок, коробки они аккуратно составили в угол кухни -
макароны, разумеется, унесли с собой вместе с десятком пар ступней зимних меховых
сапог (отрезанные голенища хранились отдельно, найдены бомжами не были).
Есть магия места: спустя много лет, сидя на новой, уже моим мужем сделанной
и установленной садовой скамейке, я поняла, что стоит она там же, где развалилась
предыдущая, сгнившая к середине семидесятых. Песочница моего сына расположена
на моем пятачке: отец ежегодно натягивал огромный кусок брезента на столбы -
получался шалаш, играть там было гораздо лучше, чем в доме. Почему так?..
Старого дома, моего отца и деда давно уже нет; мой муж не усмотрел никакой поэзии
в упрощенных дачных обычаях - мытье посуды в тазике или вечернем поливании друг
друга из ковшика над цинковым детским корытцем. Душ был построен раньше нового
дома, а водопровод предшествовал огороду: иные времена, иные нравы.
Ежегодно в начале сезона я подымаю первый бокал за деда - и гости, сбегающие
к нам из своих поскучневших и загаженных Малаховок, поддерживают меня с энтузиазмом.
"А поехали в..." - и мы набиваемся в утлую, но живую "Таврию"
и едем куда глаза глядят, а из Назарьева они глядят широко: Владимир - Суздаль
- Покрова-на-Нерли - Касимов - Мещера - Спас-Клепики - Рязань - Юрьев-Польской
- Абрамцево - Сергиев Посад - Муром... Собравшись за столом на крыльце "больше
одного", мы начинаем ежегодные летние нескончаемые разговоры про русскую
историю.
Назарьево - вешка на пути Москва - Петушки (стал ли бы мой дед немедленно выпивать
с автором бессмертного романа, всю степень бессмертия которого можно оценить
лишь в нашей электричке? - большой вопрос; если бы произнес уходящим от старости
в фальцет голосом угрожающе: "Ну, значит, так", автор тут же протрезвел
бы - и не было бы романа). Назарьево - центр летнего мира для пяти-шести человек,
начальный пункт путешествия в какое угодно столетие: в язычество - в Северную
Русь - в татаро-монгольское иго - в опричнину - в вельможный XVIII - в промышленный
XIX...
Все эти гжельские умельцы, татарские ханы, мещерские колдуны и удельные князья
скопом становятся осязаемо близки, рукой достать и дотронуться. В Боголюбове
в будний, нетуристический день мы прошли по лестнице, по которой пытался уйти
- уползти от убийц искалеченный князь Андрей Боголюбский. В память убиенного
горят свечи - пламя пахнет кровью. В Юрьеве-Польском шли раскопки - и рядом
с храмом аккуратной горкой сложенные коричневые кости казались вещами, а не
останками. В Спас-Клепики мы приехали почему-то в понедельник - выходной день
во всех музеях мира, и разглядывали маленький музей - стол, салфетки, ручное
кружево - через окна, подглядывали, боялись, что сейчас нас заметят. В Касимове
напали на глиняные фигурки местного умельца Есина: лет уже за семьдесят, вторично,
счастливо и небезоблачно (но: "Хоть годок да наш!") женился и стал
лепить из глины зверей и птиц, раскрашивать их акварелью. Целыми довести до
дома нельзя ни медведя, ни тем более оленя: хрупкая необожженная глина ломается
при малейшем нажиме. Храмина в Гусь-Железном: почему-то думаю о Риме, в котором
никогда не была.
Человек, который в детстве прочел много книжек, это уже человек не с пятью чувствами,
а по крайней мере с шестью: шестое - чувство культуры. Если можно, то будет
и седьмое - чувство истории. Читая "Мещёрскую сторону" Паустовского,
я и представить себе не могла, что Мещёра - в двух часах неспешной автомобильной
езды от нашей дачи. "Цна" и "Пра" воспринимались как баснословные
слова, а не как реальные реки, текущие оттуда-то туда-то. И вот их можно увидеть,
и вот я уже не спускаюсь потрогать - топко. Церковь Покрова-на-Нерли: недосягаемая
и горячая мечта юности - в Израиль я попала раньше, чем туда, - и вот стою и
думаю, как же тесно спаяно древнерусское зодчество с западноевропейской романикой
(в учебниках было написано что-то не то...), а годовалый сын пять, десять, пятнадцать
минут, полчаса лежит на траве, раскинув руки, почти не мигая, не улыбаясь и
не засыпая, лежит неподвижно, просто глядя в небо...
Ручаюсь, что эти поля были точно такими же и сто, и триста, и восемьсот лет
назад. Пейзаж муромский вовсе не похож на пейзаж суздальский. "Останови
машину!" - выйти, зайти в чащу, крикнуть: "И-илья!" - хотя он,
конечно, на печи сидел, в лесу не дозовешься.
В поле возле дома - каменистое Нечерноземье, кремневый рай для любителей альпийских
горок - камни со странными сколами. В музеях такие с порядковыми номерами: орудия
неолита. Странный треугольник со скругленной стороной: осколок жернова, быть
может? И вот я тащу его домой и пристраиваю, чтоб, не дай Бог, не упал... Или
- игра природы с алчным воображением, толкающим найти чего-нибудь, найти и схватить?..
История - это всё же такая странная штука, она не проходит; во всяком случае
в эти летние месяцы она всё время стоит рядом. Простоватая молодая монашка в
Боголюбове всхлипывает по убиенному князю Андрею, и я всерьез думаю, что и в
монастырь она ушла с тоски по нему. И легкость, с которой "Таврия"
переезжает из одного удельного княжества в другое, обнажает приблизительность
идеи, что что-то может закончиться насовсем. монтаж промышленной теплоизоляции
Наш первый сквозной проезд через Мещёру: в машине молчание; присутствие древней
силы, непонятной и неизвестной - потому что племя своих тайн не выдало никому,
кто бы мог передоверить их бумаге, и мы не вооружены никакими знаниями, столь
ощутимо, что мы чувствуем себя скованными чьим-то присутствием. Скованными -
но не чужими: просто нас не звали сюда, а так, если уж пришли, так и будьте.
На Синий камень под Переяславль-Залесский мы ездили вчетвером -поровну мужчин
и женщин. В машине вслух читали вырезку из старой "Науки и жизни":
Синий камень - древняя языческая святыня, женское божество с характером, церковь
пыталась с ним (с ней?) бороться, перевозить на другое место, топить, но безрезультатно
и с большими человеческими жертвами. Серо-голубая глыба в пейзаже из "Легенды
о Тиле": нет, ничего нельзя воспринять просто так, непосредственно, без
культурных ассоциаций (вот оно, шестое чувство). Ведь та же Мещёра - через Паустовского,
конечно. Мой муж прикасается к нему (к ней?) ладонями - без мистических задних
мыслей, просто потрогать, прогревает ли солнце этакую бочину. В воздухе - отчетливый
звук: нечеловеческая одинокая нота, вне природного или машинно-цивилизованного
смысла. Слышен только моей подруге и мне: мужчины напрягаются, вслушиваются,
ничего не слышат, притворяются, что слышат, обвиняют нас в сговоре. Да, но "включил-то"
мужчина...
А вот и личная драма: переживаю раскол на Гжельской фабрике, неделями говорю
только об этом. Прекрасный синий гжельский цветок всё небрежнее и жестче, кисть
уже не плывет, а пашет комковатую глазурь: скорее, скорее мажь, поток идет.
То же - в Дулёве: массовая продукция так уныла и неинтересна - а вот же музей,
через коридорчик от склада, и всё видно, и плакать хочется.
Вот толстобокий - чтоб не сказать толстобрюхий - молоденький (меньше трехсот
лет) Егорьевск: толстобокий, потому что купеческий, амбарно-лабазный, с идеально
круглыми площадями, баснословно дешевыми пирожными и центральным собором. Собор
в ясный день со стороны шоссе -как Изумрудный город, хотя вполне белый, с шатровой
колокольней - стиль историзм, и очень добропорядочный. Или звездчато-загадочный
кремль Коломны: сумасшедшее чудо посреди разрухи и застоя: предприятия стоят,
работы нет, мужики пьют и побираются. Зато подобрели: исчезло злобное превосходство
гегемона - какой же ты гегемон, когда тебе твоя же баба на водку выдает. В кафе
- двадцать сортов кофе. А Суздаль какое уж десятилетие кормится огурцами да
туристами, подобрел давно и прочно.
А наличники!.. Проезжая мимо деревень, хором кричим на моего мужа: "Да
остановись же ты!" - "У вас десять минут, надо ехать". Бегом
по улице с фотоаппаратами, ты по правой, я по левой, снимай, да снимай же, разглядывать
потом будем. И сколько ни снимешь, всё мало: а помнишь, в той деревне, где мы
не остановились (муж игнорирует гневные взгляды), был такой домик, а там на
окошечке как-то так, и так, и так... А красного кирпича гигантские церкви, почти
все разрушенные - представить себе страшно прорву деньжищ восстанавливать эту
махину, - значительные и в руинах, непропорциональные, дисгармоничные...
Всё это мы едим глазами, и насыщение всё не наступает: жадность нетуристическая, я живу здесь рядом. Чувство собственности: это всё мое (это лично мне гжельский фаянс портят!), это всё со мной, я это. Безработица, "стоящие" предприятия, законсервированные производства, директора-воры, пьянство, недоверие, злоба ("А зачем вы снимаете дома?" - "Да мы только наличники…") - всё это тоже, конечно, я, только худшая и не очень-то себе интересная. И дай Бог, как говорится, здоровья нашей "Таврии". И - немедленно выпьем за моего деда, который подарил нам всё это после двенадцатилетних поисков дачи...
все
Продукция Издательского дома "Агни" пользуется вниманием первых лиц государства: |
В ПРОДАЖЕ появился второй том уникального издания, посвященный творчеству Николая Константиновича Рериха (1874-1947).
Подробнее...