С упорством, достойным лучшего применения, мой дед двенадцать лет искал дачу. Последовательно были отвергнуты Жаворонки, Сенеж, Малаховка, Апрелевка, Кратово - слишком близко к Москве, слишком далеко от станции, нет реки, нет леса, есть лес, но нет грибов... Наконец в семидесятом году был куплен садовый участок около станции Назарьево по Горьковскому направлению.
Старожилы - те, кто появились здесь в конце пятидесятых и строили первые дома из ящиков, фанеры, картона и уворованного шифера, - рассказывают, как бульдозеры заравнивали бывший карьер, засыпанный кое-как песком и мусором. Под плугом бульдозера мелькали недоделанные глиняные фигурки из знаменитой петушинской глины.
Тогда сюда выезжали как на дачу во времена Обломова: правда, уже не на телегах, а на грузовиках дважды в год возили туда-сюда кровати, подушки, посуду... Дачницы к месту законного отдыха прибывали в широкополых шляпах, привозили и увозили с собой яркие цветастые платья, шезлонги и зеркала. Очень скоро традиция сама собой отмерла: несподручно в широкополой шляпе обрабатывать обязательные, предписанные уставом садового товарищества серовато-рыжие суглинистые грядки, а платья на ярком солнце выгорают, и вообще - не отдыхать приехали...
Домишки набивали старьем, рухлядью - никому не нужной мебелью XIX века, с глаз долой увезенной из Москвы. Дед собственноручно урезал ножки у венского стула и покрыл его салатно-голубым колером для увеселения глаз. Красочку я вычищала из глубоких трещин много позже и почтения к деду не испытывала. Сердобольные друзья и родственники, не обзаведшиеся садовыми участками, отдавали надоевшее - "на даче пригодится". Спичечные дома превращались в склады вещей, обилие забывалось за зиму и неприятно поражало по весне, когда всё это надо было проветривать на солнце. Носили что попало, и пожилые дамы отнюдь не стеснялись обнажать сквозь редкозубые заборы свои многоярусные телеса, колыхавшиеся в такт камланию над грядками.
Наш бывший хозяин был, вероятно, человек с размахом: картонный дом он сделал двухэтажным, с двумя крыльцами, насадил яблоневый сад, устроил голубую беседку, садовую скамеечку в шиповнике и ландышах и курятник. Две большие застекленные веранды насквозь промывались дождями; при сильном ливне струи воды ударялись о стены дома и прорывались сквозь узкие щели между досками, на полу разливаясь пенистыми потоками. Остановить воды могла только плотина из нескольких тонких одеял. Старая одежда висела везде; из тех же ящиков дед ежегодно сколачивал всё новые и новые галошницы - годная для дачи обувь в них не влезала. Единственным спасением от полчищ ношеных вещей были воры, ежегодно чистившие дачи зимой и освобождавшие тем самым пространство для новых дарений. Сплыли, например, отданные кем-то серебряные туфли, уложенные в сундук и той же зимой украденные, - оплаканные и незабвенные, ах, какая у них была теплоизоляция!
Когда наш старый дом доживал последний год, в него забрались бомжи: вытащив забытые макароны из коробок, коробки они аккуратно составили в угол кухни - макароны, разумеется, унесли с собой вместе с десятком пар ступней зимних меховых сапог (отрезанные голенища хранились отдельно, найдены бомжами не были).
Есть магия места: спустя много лет, сидя на новой, уже моим мужем сделанной и установленной садовой скамейке, я поняла, что стоит она там же, где развалилась предыдущая, сгнившая к середине семидесятых. Песочница моего сына расположена на моем пятачке: отец ежегодно натягивал огромный кусок брезента на столбы - получался шалаш, играть там было гораздо лучше, чем в доме. Почему так?..

Старого дома, моего отца и деда давно уже нет; мой муж не усмотрел никакой поэзии в упрощенных дачных обычаях - мытье посуды в тазике или вечернем поливании друг друга из ковшика над цинковым детским корытцем. Душ был построен раньше нового дома, а водопровод предшествовал огороду: иные времена, иные нравы.
Ежегодно в начале сезона я подымаю первый бокал за деда - и гости, сбегающие к нам из своих поскучневших и загаженных Малаховок, поддерживают меня с энтузиазмом. "А поехали в..." - и мы набиваемся в утлую, но живую "Таврию" и едем куда глаза глядят, а из Назарьева они глядят широко: Владимир - Суздаль - Покрова-на-Нерли - Касимов - Мещера - Спас-Клепики - Рязань - Юрьев-Польской - Абрамцево - Сергиев Посад - Муром... Собравшись за столом на крыльце "больше одного", мы начинаем ежегодные летние нескончаемые разговоры про русскую историю.
Назарьево - вешка на пути Москва - Петушки (стал ли бы мой дед немедленно выпивать с автором бессмертного романа, всю степень бессмертия которого можно оценить лишь в нашей электричке? - большой вопрос; если бы произнес уходящим от старости в фальцет голосом угрожающе: "Ну, значит, так", автор тут же протрезвел бы - и не было бы романа). Назарьево - центр летнего мира для пяти-шести человек, начальный пункт путешествия в какое угодно столетие: в язычество - в Северную Русь - в татаро-монгольское иго - в опричнину - в вельможный XVIII - в промышленный XIX...
Все эти гжельские умельцы, татарские ханы, мещерские колдуны и удельные князья скопом становятся осязаемо близки, рукой достать и дотронуться. В Боголюбове в будний, нетуристический день мы прошли по лестнице, по которой пытался уйти - уползти от убийц искалеченный князь Андрей Боголюбский. В память убиенного горят свечи - пламя пахнет кровью. В Юрьеве-Польском шли раскопки - и рядом с храмом аккуратной горкой сложенные коричневые кости казались вещами, а не останками. В Спас-Клепики мы приехали почему-то в понедельник - выходной день во всех музеях мира, и разглядывали маленький музей - стол, салфетки, ручное кружево - через окна, подглядывали, боялись, что сейчас нас заметят. В Касимове напали на глиняные фигурки местного умельца Есина: лет уже за семьдесят, вторично, счастливо и небезоблачно (но: "Хоть годок да наш!") женился и стал лепить из глины зверей и птиц, раскрашивать их акварелью. Целыми довести до дома нельзя ни медведя, ни тем более оленя: хрупкая необожженная глина ломается при малейшем нажиме. Храмина в Гусь-Железном: почему-то думаю о Риме, в котором никогда не была.
Человек, который в детстве прочел много книжек, это уже человек не с пятью чувствами, а по крайней мере с шестью: шестое - чувство культуры. Если можно, то будет и седьмое - чувство истории. Читая "Мещёрскую сторону" Паустовского, я и представить себе не могла, что Мещёра - в двух часах неспешной автомобильной езды от нашей дачи. "Цна" и "Пра" воспринимались как баснословные слова, а не как реальные реки, текущие оттуда-то туда-то. И вот их можно увидеть, и вот я уже не спускаюсь потрогать - топко. Церковь Покрова-на-Нерли: недосягаемая и горячая мечта юности - в Израиль я попала раньше, чем туда, - и вот стою и думаю, как же тесно спаяно древнерусское зодчество с западноевропейской романикой (в учебниках было написано что-то не то...), а годовалый сын пять, десять, пятнадцать минут, полчаса лежит на траве, раскинув руки, почти не мигая, не улыбаясь и не засыпая, лежит неподвижно, просто глядя в небо...
Ручаюсь, что эти поля были точно такими же и сто, и триста, и восемьсот лет назад. Пейзаж муромский вовсе не похож на пейзаж суздальский. "Останови машину!" - выйти, зайти в чащу, крикнуть: "И-илья!" - хотя он, конечно, на печи сидел, в лесу не дозовешься.
В поле возле дома - каменистое Нечерноземье, кремневый рай для любителей альпийских горок - камни со странными сколами. В музеях такие с порядковыми номерами: орудия неолита. Странный треугольник со скругленной стороной: осколок жернова, быть может? И вот я тащу его домой и пристраиваю, чтоб, не дай Бог, не упал... Или - игра природы с алчным воображением, толкающим найти чего-нибудь, найти и схватить?..
История - это всё же такая странная штука, она не проходит; во всяком случае в эти летние месяцы она всё время стоит рядом. Простоватая молодая монашка в Боголюбове всхлипывает по убиенному князю Андрею, и я всерьез думаю, что и в монастырь она ушла с тоски по нему. И легкость, с которой "Таврия" переезжает из одного удельного княжества в другое, обнажает приблизительность идеи, что что-то может закончиться насовсем. монтаж промышленной теплоизоляции

Наш первый сквозной проезд через Мещёру: в машине молчание; присутствие древней силы, непонятной и неизвестной - потому что племя своих тайн не выдало никому, кто бы мог передоверить их бумаге, и мы не вооружены никакими знаниями, столь ощутимо, что мы чувствуем себя скованными чьим-то присутствием. Скованными - но не чужими: просто нас не звали сюда, а так, если уж пришли, так и будьте.
На Синий камень под Переяславль-Залесский мы ездили вчетвером -поровну мужчин и женщин. В машине вслух читали вырезку из старой "Науки и жизни": Синий камень - древняя языческая святыня, женское божество с характером, церковь пыталась с ним (с ней?) бороться, перевозить на другое место, топить, но безрезультатно и с большими человеческими жертвами. Серо-голубая глыба в пейзаже из "Легенды о Тиле": нет, ничего нельзя воспринять просто так, непосредственно, без культурных ассоциаций (вот оно, шестое чувство). Ведь та же Мещёра - через Паустовского, конечно. Мой муж прикасается к нему (к ней?) ладонями - без мистических задних мыслей, просто потрогать, прогревает ли солнце этакую бочину. В воздухе - отчетливый звук: нечеловеческая одинокая нота, вне природного или машинно-цивилизованного смысла. Слышен только моей подруге и мне: мужчины напрягаются, вслушиваются, ничего не слышат, притворяются, что слышат, обвиняют нас в сговоре. Да, но "включил-то" мужчина...
А вот и личная драма: переживаю раскол на Гжельской фабрике, неделями говорю только об этом. Прекрасный синий гжельский цветок всё небрежнее и жестче, кисть уже не плывет, а пашет комковатую глазурь: скорее, скорее мажь, поток идет. То же - в Дулёве: массовая продукция так уныла и неинтересна - а вот же музей, через коридорчик от склада, и всё видно, и плакать хочется.
Вот толстобокий - чтоб не сказать толстобрюхий - молоденький (меньше трехсот лет) Егорьевск: толстобокий, потому что купеческий, амбарно-лабазный, с идеально круглыми площадями, баснословно дешевыми пирожными и центральным собором. Собор в ясный день со стороны шоссе -как Изумрудный город, хотя вполне белый, с шатровой колокольней - стиль историзм, и очень добропорядочный. Или звездчато-загадочный кремль Коломны: сумасшедшее чудо посреди разрухи и застоя: предприятия стоят, работы нет, мужики пьют и побираются. Зато подобрели: исчезло злобное превосходство гегемона - какой же ты гегемон, когда тебе твоя же баба на водку выдает. В кафе - двадцать сортов кофе. А Суздаль какое уж десятилетие кормится огурцами да туристами, подобрел давно и прочно.
А наличники!.. Проезжая мимо деревень, хором кричим на моего мужа: "Да остановись же ты!" - "У вас десять минут, надо ехать". Бегом по улице с фотоаппаратами, ты по правой, я по левой, снимай, да снимай же, разглядывать потом будем. И сколько ни снимешь, всё мало: а помнишь, в той деревне, где мы не остановились (муж игнорирует гневные взгляды), был такой домик, а там на окошечке как-то так, и так, и так... А красного кирпича гигантские церкви, почти все разрушенные - представить себе страшно прорву деньжищ восстанавливать эту махину, - значительные и в руинах, непропорциональные, дисгармоничные...

Всё это мы едим глазами, и насыщение всё не наступает: жадность нетуристическая, я живу здесь рядом. Чувство собственности: это всё мое (это лично мне гжельский фаянс портят!), это всё со мной, я это. Безработица, "стоящие" предприятия, законсервированные производства, директора-воры, пьянство, недоверие, злоба ("А зачем вы снимаете дома?" - "Да мы только наличники…") - всё это тоже, конечно, я, только худшая и не очень-то себе интересная. И дай Бог, как говорится, здоровья нашей "Таврии". И - немедленно выпьем за моего деда, который подарил нам всё это после двенадцатилетних поисков дачи...