С утра снова в мечеть Авраама, вернее, целую их гирлянду - роскошных, огромных в куртинах роз, в зеркалах каналов, набитых ленивым как струение черных водорослей косяком рыб, которые плывут за идущим человеком жадным переливчатым шлейфом: не бросят ли им чего. Отчего-то видна в этом Флоренция, в которой я никогда не был - от золотого южного дня теплых колоннад, их высокого ритма? Утренний намаз уже кончился. Старики обуваются и расходятся без разговоров - обыденно, собранно и покойно, не прогретые, как у нас, долгим стоянием. Ветхий старик продает билеты в пещеру Авраама, где тот родился, и мы склоняемся над камнем, вспоминаем что можем о призвании Авраамовом, о Завете его с Богом и, пока музеи не открыты, летим в Харран - землю Авраамову. Смятение начинается на подъезде, когда глинобитные сараи и мазанки уже готовят воображение к настоящей ветхости, к началам земли, к месопотамской неохватной для ума дали. Как перевернутые кувшины, слепленные из сырой, еще необожженной глины, дома - очаги? жилища ? - не знаешь, как и назвать - осиные гнезда? кротовьи кучи? - обступают со всех сторон навозом, сеном, открытым бытом, овцами на улицах, агнцами, запутавшимися в кустах, как тот, что был послан Господом вместо Исаака. И не у этого ли колодца встретил посланный Исааком раб Ревекку: "Девица была прекрасна видом, дева, которой не познал муж. Она сошла к источнику, наполнила кувшин свой и пошла вверх", и не из этой ли мазанки выходила навстречу Иакову Рахиль - счастливые харранские дочери памятливого Авраама, который посылал сюда, на родину, своих сыновей для выбора невест (Бог весть, почему не нравились ему ханаанские). Здесь Иаков до встречи с Рахилью видел сон о дарованной ему земле, подложив под голову вот этот камень ("И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, я дам тебе и потомству твоему" - Бытие, 28:12,13).
Дети стайкой щеглов (такие разноцветные, шумные) налетают со всех сторон, требуя "бон-бон" или money (слово, которое они научаются говорить раньше мамы), висят на руках, теребят за полы, вырывают из рук аппарат, ручки, книги - чистые репьи, суют свои нехитрые плетения и ожерелья и наконец делаются невыносимы. Но прогнать их невозможно, потому что детей насыпано, как цветной гальки на берегах Евфрата, и отлетит одна стайка, тут же воробьино налетает другая. В жилищах тесно, как во времена Адама, и сарай не отличается от дома ни архитектурой, ни светом, ни духом, и не знаешь, входя, найдешь там лениво жующих овец, мать, кормящую очередного "репьенка", или выжженного турка, седлающего лошадь.
Кажется, здесь только прядут, рожают детей, доят коров, пасут овец, то есть ничем не отличаются бытом от Авраама, Исаака и Иакова, Сарры, Ревекки и Рахили... А рядом руины университета, крепости, астрологической башни - такие странные в своей вертикальной рутинности рядом с этим осиным, текучим, пещерным, словно непрерывно лепимым детьми авраамовым селом. Не уйти из-под этого неба первого Завета, от этого старого театра бедного человеческого существования, которое во всякой стране хранится в таких углах, как золотое детство, напоминание душе о прародине, как "формула национального предания". Как до конца и ходили в облаке детей, и даже когда дверцы машины захлопнулись, они еще лепились к стеклам.

А мы торопились обратно в Эдессу, к могиле Иова! Тут уже толпится пестрая (больше турецкая) очередь, но мужчин почтительно пускают вперед - из дневного зноя и садово-нарядной беседки спускаемся несколькими ступенями в тесную пещерную комнату с потертыми коврами на полу, и я в тесноте и спешке (очередь все-таки!) пытаюсь сказать что-то в нашу камеру об Иове, о прообразовании Христа, о предзнании Гефсиманской молитвы, когда Христос скажет: "Да будет воля Твоя" и, может быть, вспомнит человеческое из Иова: "Я знаю, что пути Твои неотвратимы" и услышит в этих словах ободрение себе, оклик человеческого понимания Божьих путей, вернее, сыновнего смирения перед их непостижимостью. А ведь тут еще, если верить путеводителю, и гробница пророка Илии, нашего домашнего громовержца, перунова брата, августовского купальщика.
Колодец Иова (как таинственно всегда рядом со святым сыскивается колодец - у Павла, Авраама, Иова) заперт, но вода пущена в колоннаду омовения - освященные именами пророков колодцы тысячелетиями держат живую воду как физическую проповедь. По малому знанию никого не смущает, что Авраама в ней зовут Ибрагимом, а Иова - Эйюби, и что они прописаны не по родному православию, даже не по ветхозаветной традиции, а прямо по исламу, и мусульмане на поклонение им стоят первыми. "Есть много, друг Горацио". Посидеть бы неделю в этом великом городе, подумать в тишине этих пещер, поглядеть на то, как мусульмане творят здесь намаз, выгоняя нас в урочный час "во внешнюю тьму", разом выключая на время намаза по всей Турции домашнюю и уличную "общественную" музыку, и глядишь, чего-то и понял - но где эти дни?
Мы уже летим в музей по тесной, живой, лавочной, закутанной в платки и "арафатки" (сказывается Месопотамия и близость Сирии) улице и там опять смятенно останавливаемся перед мраморными стелами Дария, саркофагом ‚Веспасиана, прекрасными статуями, кажется, тогда поголовно великих греков - глаза печальны, лица в себе, мышцы упруги, лапы зверей сильны, жесты летучи. А немногие "русские" иконы в экспозиции писаны едва ли раньше прошлого века, как, впрочем, и гипсовые католические мадонны и спасители с пламенеющим раскрашенным сердцем. И со всех стен клинки, ножи и кинжалы каллиграфических сур Корана, османская битва, когда воздух полон дикого звона или мертвой тишины резни, - так стремительно и хищно рассекают лист эти кривые властные афоризмы. Иногда они соединены в зеркальное, симметрическое целое, и из "иероглифа" глядит человек, и сразу выступает игра, самодовлеющая замкнутость, как во всякой симметрии, и ты вместо тревоги жизни чувствуешь успокоительную улыбку эстетики. Это же эстетическое наслаждение невольно тотчас отмечаешь и на стене мечети "Улуджами - опять флорентийской, просторной, рожденной из христианского храма, который без видимого следа поглощен мечетью, но который здесь слышен для нашего сердца и глаза, потому что здесь береглась великая святыня - Нерукотворный Образ Спасителя, тот плат с отражением Господня Лика, который он послал несчастному здешнему царю Авгарю ("Пречистаго Твоего лика зрак изобразив, Авгарю верному послал еси, возжелавшему Ты видети, по Божеству хервувимы невидимаго" - Стихира 8 гласа на вечерне), и который мы можем представить теперь по оттиску Туринской плащаницы. Режиссер пытается рассказать о дальнейшей судьбе плата, о том, что он выкраден у арабов едва ли не теми же отважными генуэзцами, которые вывезли мощи святителя Николая, и что он теперь где-то в Ватикане. Я осмеливаюсь усомниться, потому что, будь это так, кто же бы смог утаить это изображение от вездесущей науки, от нашей тоски по наглядным свидетельствам, от нашей слабости, ищущей чуда (потом прочту себе в подтверждение у Л.А. Успенского: "После разгрома Константинополя крестоносцами в 1204 году следы иконы теряются"). Образ ждала бы судьба плащаницы. Мы беспомощно озираемся в мечети, ища хоть какой-нибудь след и не зная, кланяться ли нам в сторону камня Каабы или постараться поскорее уйти, стараясь не наступить на кажущиеся живыми и неприятными стеклянные, пластмассовые и деревянные четки, устилающие пол и будто старающиеся уползти с него.

Успеваем еще наглядеться на старый базар, на веселого водоноса, на бедных одиноких ослов, потерявшихся в мотоциклах, на ковры апельсинов и яблок, помидоров и мушмулы, капусты и фасоли, на лавки чеканщиков и резчиков, точильщиков оникса и керамистов и уже в половине третьего (а не в час, как намечали) выехали в Каппадокию.
Между Yayla'ком и Acpinet'oм опять пересекли …Ефрат байкальской чистоты и горной стремительности. Жарко настолько, что ласточка не трогается с камня при моем приближении, я протягиваю к ней руку, она только поворачивает голову. И только когда хочу взять, стелясь по земле, как неумелый птенец, пытается взлететь. Я делаю за ней шаг, другой, и тут она подхватывается и стремительно уходит.
Бросаемся в воду - совершенный лед. Впервые после Байкала я плыву и пью этот ключевой чистый холод под пламенем дня, синевой небес, под взглядом облаков, синих долин, подступающих гор, под галдеж цыган или курдов, расположившихся в белейших палатках на той стороне. И пока едем до Нимруда, всю жалеешь, что не можешь как Ящерица смотреть на 360 градусов вокруг, потому что пейзаж - все эти долины рек, водохранилища Ататюрка, даль, степь, холмы, горы... Все поворачивается перед глазами обессиливающей красотой. Наконец, является Haydazon - насыпной холм (гробница) жены Антиоха I (69-31 до Р.Х.), унаследовавшего эту землю или отнявшего ее у селевкидов. Мощный орел высится на каменном столбе, охраняя горделивую супругу бедного Антиоха. Сам он лежит под таким же холмом в 50 километрах отсюда в Нимруде на высоте 2150 метров над уровнем моря, куда мы и отправляемся уже на другой машине опытного проводника, оставляя своего шофера Саты отдохнуть, потому что вернемся мы сюда только к ночи, чтобы уже не останавливаться до утра.
Дорога идет бедными селениями через мост времен Траяна или Веспасиана, все выше, выше, когда уже устаешь видеть солнце то справа, то слева, устаешь спугивать кур и баранов, устаешь умиляться печальным осликам, которые тащат в горы кто сено, кто мешки, кто своих хозяев или хозяек. Дети кузнечиками сыплются из-под колес. И я впервые вижу, что это страна детей: равно в городах, деревнях, на улицах и дорогах. А тут подкрадываются тучи, и мы уже догадываемся, что когда доберемся (дорога становится не хуже, но труднее - теперь до вершины будет брусчатка, по которой - да при страшных поворотах - не разлетишься), будет если не темно, то уж во всяком случае без солнца. Так оно и оказывается.

Минуем первый недотаявший снежный сугроб и, выйдя, обнаруживаем, что очень холодно. А наши теплые вещи в той машине. Ну и вверх, вверх. Борис Иванович до полгоры на муле, мы - так. Свет скучно тускл и однообразен, по горизонту внизу нижутся редкие молнии, но еще чуть проступает последнее солнце, уже ничего не освещая. И вот последняя терраса и... неизменное "ура" нашего скульптора, отмечающего этим криком каждый новый рубеж, и страшный каменный стол для жертвоприношений, где можно уложить стадо забитых быков, и безглавые колоссы, среди которых уже не отличишь Зевса-Юпитера от Аполлона-Митры и Артагна от Геракла. Дбрый Антиох собирался соединить этих богов в своей Коммагене и самому стать в их ряд, для чего он и воздвиг свою статую тут же - равную среди равных, чтобы наравне с Юпитером и Митрой обонять ароматы всесожжения. Колоссы спускаются с могильного холма неумолимой танковой колонной - кажется, даже с лязгом и грохотом. Но обонять уже нечем - главы повержены и разбиты, как снесены с плеч и своих мест и главы охраны этих богов, каменной стражи, окружавшей истуканов, - греческой, римской, персидской. Главы орлов, львов, солдат глядят на лежащий долу мир, на прочерки молний, на чуть проступающее солнце равнодушно и слепо, как люди, угадавшие тщету этого мира. А среди этого мертвого циклопического величия, под страшной упершейся в небо могилой кипит рой нашего брата, шумит, снимается "на фоне", залезает на головы, обнимает их, смеется над ними, не думая, что его жизнь еще скоротечнее, да и бессмысленнее, мимолетнее. И никто не слышит за этим каменным уроком гордой империи простую тишину "нижней" жизни, где, как тысячу лет назад, бегут такие же чумазые дети, так же везут своих хозяев ослики, и бабы несут на себе или везут на ослах сено. Не проходит только эта жизнь, которая дается послушанием Богу.
Спускаемся уже в совершенной тьме, так что за нами (всю давно закрылось) посылают дежурного с фонарем. Едва входим в малое кафе на вершине, обрушивается стремительный, почти горизонтальный ливень - таков ветер! Сидим за чаем и ракией. Приходят какие-то девушки, местные крестьяне и скоро затевают песни. Наше сердце не выдерживает, и мы отвечаем своей песней. Смех, радость, аплодисменты - хоть не уходи. И мы уже всех любим, и все - нас. Но дождь стихает, пора ехать, тем более что по такой тьме и сырости обратный путь еще труднее. По дороге тоже орем наперегонки свои песни, а Нуреддин и шофер Саты - свои, подхватывая по дороге промокших людей. До своей машины добираемся уже под звездами и, мучаясь, встряхиваясь, погибая, едем всю ночь, пока в 4.30 утра не выходит солнце, и мы не видим недалеко от дороги совершенный Арарат - сияющую снежную вершину вулкана Erciyes, украшенную висящей над нею луной и первыми лучами встающего напротив солнца.